РУССКИЕ НАСЛЕДНИЦЫ САПФО

«Не забудут вовеки, верю, и нас», - писала Сапфо две с половиной тысячи лет назад. Голос великой Лесбийки прозвучал и в России. Кто и как отликнулся на ее страстный зов?

Новые Сaфы

В прошлом номере «Совершенно секретно» довольно подробно рассказано о жизни и творчестве великой древнегреческой поэтессы Сапфо. Она прославилась еще при жизни. Впоследствии переводами и пересказами ее стихов занимались величайшие поэты. Сапфические мотивы как форма стихосложения и как гимны чувственной любви - отразились и в русской поэзии. А в начале XX века и сапфическая любовь, лесбийские отношения стали заметным явлением в литературной среде.

Стихи Сапфо появились в России уже в первой половине XVIII века, но только в вольном пересказе древнеримского поэта Катулла и неточном переводе французского поэта и теоретика классицизма Буало. А «в нагрузку» к этим текстам Россия получила и романтическую легенду о страстной любви уже увядающей поэтессы к юноше-красавцу Фаону, из-за которой она будто бы бросилась со скалы. На самом деле Сапфо пылала страстью, не к юношам, а к девушкам. В созданном ею сапфическом фиасе - религиозно-мистическом сообществе - служение музам сочеталось с поклонением женским божествам. При этом дружба и любовь между воспитанницами, а также между наставницей и ученицами, попарно и a trois (втроем), были средством постижения божественных истин, методом инициации девушек в ходе подготовки к супружеской жизни.

Но в России долгое время образ Сапфо воспринимался исключительно как яркий символ вдохновенной поэтессы, воспевшей свою любовь с такой страстью, какая и поэтам-мужчинам в ту пору не снилась. Неслучайно В.Жуковский, К.Рылеев, А.Пушкин, Д.Давыдов переводили и пересказывали самую эмоциональную 2-ю оду Сапфо именно в пору своей влюбленности, как своеобразную форму пылкого признания.

Но вот на поэтическом горизонте появились женщины-поэты, и для них уже готово было имя нарицательное. Поэт А.П.Сумароков, прочитав вирши Е.В.Херасковой, жены поэта Хераскова, тотчас провозгласил:

А ты, Хераськова, сему внимая слову,

Увидети в себе дай россам Сафу нову.

(Тогда имя поэтессы произносилось на греческий лад, с ударением на первом слоге. Сейчас принято писать «Сапфо», а произносить на французский манер, с ударением на последнем слоге.)

Само явление женской поэзии в русской литературе заслуживало уважения и похвалы, но, может быть, не столь преувеличенных. По правде сказать, это была в основном «альбомная поэзия», которую расхваливали родственники да влюбленные кавалеры. Эти вирши без конца переписывали в свои альбомы многочисленные кузины и конфидентки.

В начале XIX века общепризнанной «русской Сафо» стала первая профессиональная поэтесса А.П.Бунина (писатель И.А.Бунин потомок этого старинного дворянского рода). Cборник стихов Буниной «Неопытная муза» (как же их всех тянуло на Парнас!) вызвал восторженный отклик поэта-сентименталиста Шаликова:

«Будь Сафою другой!» - Природа изрекла,

И стихотворица Лезбийска вновь родилась.

На сию похвалу Бунина ответила кокетливым экспромтом: «Нет истины в твоих речах, о автор льстивый!..» Но к журнальной публикации экспромта было помещено примечание издателя (того же Шаликова): «Любезная сочинительница обличила сама себя в таланте Сафы (Изд.)».

В то же время большинство мужчин-литераторов, отбросив всякий «политес», оценивали творчество женщин-поэтов весьма скептически, и поэтому называли их «Сафами» в ироническом смысле. К.Н. Батюшков посвятил той же Буниной едкий «Мадригал новой Сафе»:

Ты Сафо, я Фаон; об этом я не спорю:

Но к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю.

Чуть позже в сатирическом стихотворении «Видение на берегах Леты» Батюшков, образно выражаясь, утопил в реке вечности всех бездарей своего времени, невзирая на лица и пол.

Тут Сафы русские печальны,

Как бабки наши повивальны,

Несли расплаканных детей,

- то есть, свои плаксивые сочинения. Не пощадил Батюшков и даму-драматурга Е.И.Титову, сочинившую пиесу «Торжествующая невинность»:

Исчезла Сафо наших дней

С печальной драмою своей.

Вот так игрались именем Сапфо поэты и поэтессы, пока женская поэзия не заявила о себе по-настоящему. И тогда прозвище «русские Сафы» исчезло, а зазвучали настоящие поэтические имена - Каролина Павлова, Евдокия Ростопчина. Они вошли в русскую литературу со своими темами, своими голосами. Главное, они не стремились подражать поэтам-мужчинам, свободно говорили «о своем девичьем», и по-своему. Особенно непосредственно выражала свою «женскость» Ростопчина, не скрывая даже и салонных пристрастий:

Я только женщина, - гордиться тем готова, -

Я бал люблю!.. отдайте балы мне!

Около сорока стихотворений Ростопчиной, положенных на музыку, стали романсами и песнями, в том числе, популярные до сих пор - «Когда б он знал» и «Ветер свищет, ветер воет».

Каролина Павлова была натурой, может быть, менее поэтической, но более серьезной и глубокой. Недаром поэтессы Серебряного века обращались к ней со стихотворными посланиями. Она вошла в литературу еще и как талантливая писательница и переводчица. В Германии до сих пор печатают стихи Пушкина в переводах Каролины Павловой.

Судьба талантливой женщины редко бывает счастливой. Павлова (в девичестве Яниш) полюбила поэта-изгнанника Адама Мицкевича, он отвечал ей взаимностью. Но семья поэтессы не одобрила этот союз, и они расстались. Каролина вышла замуж за известного тогда беллетриста Н.Ф.Павлова. В литературном салоне Павловых бывали Баратынский, Гоголь, Герцен, Аксаковы. Последний вечер в Москве перед отъездом на Кавказ провел здесь Лермонтов.

Но муж быстро промотал наследство богатого дяди Каролины. К тому же обнаружилось, что он сошелся с родственницей жены, жившей в их доме компаньонкой. Расстались супруги очень скверно. Опозоренная мужем, преследуемая кредиторами, Каролина с сыном переехала в Дерпт. Там она полюбила русского студента, между ними возникло глубокое и сильное чувство, несмотря на большую разницу в возрасте. Но это была недолгая и мучительная любовь, отчасти напоминавшая легенду о Сапфо и Фаоне. До конца своих дней Каролина Павлова нуждалась и едва сводила концы с концами. Она умерла на чужбине и была погребена за счет местной общины.

Е.Ростопчина и К.Павлова вошли в литературу на излете «пушкинского» периода. Новые темы, новые поэтические формы обе поэтессы не восприняли. Все еще писали, печатались, но интерес к их творчеству угас. Может быть, поэтому их след в литературе различим именно как след дамской туфельки – очаровательный, но малоприметный.

Стыдливая вакханка

Затем интерес к Сафо поутих, и русская женская лира приумолкла. Но вот в конце XIX века зазвучал необычный голос поэтессы с эффектным обликом и экзотическим именем: Мирра. Мирра Лохвицкая. В литературных кругах снова заговорили о «русской Сафо», о «вакханке», которая живет и дышит любовью, пишет даже эротические стихи.

Розовый свет. Ароматное тело

Блещет жемчужной своей наготой.

Гибкие члены раскинулись смело,

Спутались кудри, как шлем золотой.

На самом деле поэтессу звали Марией, а Миррой ее называли в домашнем кругу, так что псевдоним был готов. Семья Лохвицких вообще блистала талантами – отец выдающийся юрист, профессор права, родная сестра Надежда – известная писательница Тэффи.

Мирра Лохвицкая производила неизгладимое впечатление и вызывала жгучее любопытство. Молодой Иван Бунин был очарован ею: «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость, блеск глаз, эта милая легкая шутливость… Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока». Мирра Лохвицкая, похоже, сознательно выстраивала свой образ «вакханки», может быть, первой из поэтесс работала над своим имиджем, не лишенным эротизма и самолюбования: и «тонкий стан, и мрамор плеч…»

Конечно, и сапфические мотивы органично вписались в творчество «вакханки». Стихотворения «Гимн Афродите», «Сафо» и «Сафо в гостях у Эрота» составили цикл «Под небом Эллады». И, словно в развитие темы, из-под пера Лохвицкой вышло первое откровенно лесбийское стихотворение.

За смоль эбеновых волос,

За эти кудри завитые

Я б волны отдала густые

Своих тяжелых русых кос.

…Но если злобы клевета

Тебя не минет, ведь едва ли

Тебя осудят те уста,

Что так недавно целовали.

Позднее цензура не пропускала в печать стихи и прозу на эту скользкую тему, но в этот период «страж нравственности» был не готов к такому смелому прорыву, и стихотворение под названием «Подруге» было опубликовано.

Разумеется, сосредоточенность поэтессы исключительно на теме страстной любви вызывала порой резкие оценки критиков, появлялись даже пародии:

Подцелуй меня, надцелуй меня,

Исцелуй меня, процелуй насквозь,

Дай восторг ночей, дай истому дня,

А потом наплюй, надругайся, брось…

И в то же время, откуда у «вакханки» эта тоска, это мистическое предчувствие: «Я умереть хочу весной, / С возвратом радостного мая…»? Впоследствии этот мотив - желание умереть в расцвете юности - будут твердить как заклинание многие, многие молодые поэтессы.

Может быть, разгадка в том, что Мирра Лохвицкая в жизни была совсем не похожа на свою лирическую героиню, а имидж «вакханки» оказался только маской. Мирра чувствовала себя свободно в своем кругу, а с посторонними вдруг робела: «в ней было столько беспомощной застенчивости…» - отмечал современник. Другой мемуарист вспоминал: «Писала смелые эротические стихи, и была самой целомудренной замужней дамой в Петербурге, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством». Мужем Лохвицкой был инженер-строитель Евгений Жибер, из обрусевшей французской семьи. В первые годы брака у них родилось трое сыновей. Позднее появились на свет еще два мальчика.

В жизни Лохвицкой многое переменилось после знакомства со знаменитым поэтом Константином Бальм?нтом. Он имел репутацию «Вакха» в личной жизни и в творчестве, о чем свидетельствуют такие известные строки: «Хочу быть сильным, хочу быть смелым, / Хочу одежды с тебя сорвать…» Бальмонт посвятил поэтессе сборник «Будем как Солнце» и надписал: «Художнице вакхических видений, русской Сафо, М.А.Лохвицкой, знающей тайны колдовства». Поэт и поэтесса обменивались стихотворными посланиями, жили творческими интересами друг друга. Неизвестно, насколько сблизились эти «звезды» поэзии, Бальмонт называл их отношения «поэтической дружбой», но богемный Петербург обсуждал «нашумевший роман». Своего четвертого сына поэтесса назвала Измаилом – именем героя своей причудливой сказки, в которой изобразила свои отношения с Бальмонтом. А Бальмонт впоследствии назвал свою дочь именем возлюбленной – Мирра.

Придуманный имидж поэтессы наполнился реальной, не воображаемой страстью. Но положение Лохвицкой в семье, религиозные убеждения не позволяли ей всецело отдаться охватившему чувству. Бальмонт не сознавал, какая борьба происходит в душе возлюбленной, и продолжал будить ее чувственность своими страстными посланиями.

В результате Мирра Лохвицкая оказалась на грани психического расстройства, наступила депрессия, развилась болезнь сердца. С начала 1905 года поэтесса уже не вставала с постели. Она умерла 27 августа в возрасте 35 лет от «сердечной жабы» - так называли стенокардию. Но современники в один голос твердили, что смерть ее связана с душевным состоянием. Игорь Северянин, многому учившийся у Лохвицкой, написал: «Молодою ждала умереть, / И она умерла молодой…».

…В 1922 году Бальмонт с дочерью Миррой жил в эмиграции в Париже. Однажды к нему пришел молодой офицер-врангелевец, начинающий поэт. Он представился: Измаил Лохвицкий-Жибер. Бальмонт был взволнован – Измаил поразительно напоминал свою мать. С тех пор молодой поэт часто бывал у Бальмонтов. Мирра, тоже сочинявшая стихи, проводила много времени с Измаилом.

Что случилось потом – трудно восстановить. Девушка ли отвергла любовь Измаила, или сам Бальмонт отказал ему от дома, а может, молодой человек не смог ужиться на чужбине, - только в скором времени он застрелился. Мирра Бальмонт получила его предсмертное письмо и сверток с рукописями стихов…

Судьба самой Мирры Бальмонт тоже сложилась несчастливо. Неудачное замужество, десять детей – и вечная нужда. Уже в пожилом возрасте Мирра попала в аварию и оказалась прикованной к постели. Она умерла в 1970 году.

Жрица Диониса

Конец XIX – начало XX веков ознаменовались большими изменениями в положении русской женщины. Девушки получили, наконец, право свободно переезжать с места на место без согласия родителей. Правда, замужние женщины по-прежнему полностью зависели от воли мужей. Открылись первые женские курсы, которые позволяли женщинам получить высшее образование на родине, а не только за границей. Наконец, царский манифест 1905 года даровал свободу слова и печати. Прежде цензура распространялась и на вопросы морали, теперь же не стало запретных тем. В 1906 году открылся первый клуб феминисток, который сразу начал борьбу за предоставление женщинам избирательных прав. Через два года состоялся Всероссийский съезд феминисток. Среди активисток женского движения были и «сладкие парочки». Сапфические отношения, лесбийская любовь стали пониматься как одно из радикальных проявлений феминизма.

Освобождение, раскрепощение – это на одной стороне медали. А на другой – разложение, упадок, декаданс. То, что еще недавно считалось постыдным, запретным, теперь выставлялось напоказ. Успехи эмансипации приносили и горькие плоды – свободная любовь, коллективный брак. Готова ли была русская женщина к столь разительным переменам?.. Как много изломанных судеб и характеров встречаем мы в это время! Наконец, катастрофическая волна самоубийств прокатилась по России в 1900-1910 годах. Нужно ли говорить, что и женщины часто сводили счеты с жизнью.

VОбразованные девушки, женщины из творческой среды, спасаясь от скверны окружающей действительности, погружались в глубины собственной души, блуждали в лабиринтах подсознания, искали адекватный способ существования и самовыражения. Принять их такими, как есть, нелегко, но попытаемся хотя бы их понять.

Предками Лидии Дмитриевны Зиновьевой были сербские князья и немецкие бароны. Одна из ветвей рода Зиновьевых переплеталась с родом Ганнибала, предка Пушкина. Впоследствии, став писательницей, Лидия подписывалась двойной фамилией Зиновьева-Аннибал.

В детстве Лида была доброй, отзывчивой девочкой. Но жизненные впечатления, особенно охота и бесчеловечное обращение с животными, ожесточили ее, характер испортился, Лиду исключили из гимназии. Тогда родители отправили дочь в Германию в школу дьяконис. Там девочка получила прозвище «Фатум». Она влюблялась то в своих наставниц-монахинь, то в воспитанниц. «Я была влюблена в Люцию, - писала Зиновьева-Аннибал. - Когда она вдруг, тоскливая, испуганная и нежная, бросала две легкие, тонкие, сухо-горячие руки вокруг моей шеи, сердце в перебое, на одно биение приостанавливалось». Иногда у Лидии было две возлюбленные разом: Люция и Гертруда. «Сначала Гертруда робела и отказывалась. Очень боялась она своих опекунов. Но еще больше моих приказывающих глаз. И приходила, в первые вечера дрожащая, как черноокая козочка, потом успокоенная, потом влюбленная. И мы шептались и целовались…» Девочка-фатум с наслаждением наблюдала, как подруги-соперницы ревнуют и страдают.

Наконец, наставницы убедились, что Лидия «портит» воспитанниц, и ее отправили домой.

Когда Лидии исполнилось семнадцать, к ней был приглашен репетитор – преподаватель-историк Константин Шварсалон. Он произвел на девушку сильное впечатление, особенно пропагандой социалистических идей. Родители были шокированы выбором дочери, но согласились на брак. После свадьбы Лидия примкнула к партии социал-революционеров и даже снимала для эсеров конспиративную квартиру. Да вот беда – муж, оказавшись при деньгах, совсем отошел от дела революции, зажил барином, стал похаживать налево. Лидия ничего не подозревала, родила сына и дочь. Когда же узнала об изменах, подхватила детей и уехала за границу.

В 1893 году во Флоренции Лидия познакомилась с ученым и поэтом Вячеславом Ивановым. Кстати, Вячеславу Иванову принадлежат едва ли не самые известные русские переводы Сапфо. Он посоветовал Лидии оставить социалистические идеи и заняться творчеством. Через несколько лет они встретились снова – и уже не расставались. Ради Лидии писатель оставил жену и сына. «Друг через друга нашли мы – каждый себя», - писал Иванов. О том же вспоминала Зиновьева-Аннибал: «Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я – он. Всe в нем».

В Петербурге Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал снимали квартиру в доме 25 на Таврической улице. Угол дома представлял собой башню, увенчанную куполом. В этой «Башне» в 1905-1909 годах был самый известный литературный салон столицы. Здесь на ивановских средах бывали лучшие писатели, поэты, художники и философы. Здесь царил культ древнегреческого бога Диониса, воспевалось состояние чувственного экстаза. Участники «сред» облачались в античные одежды. А хозяйкой вечеров выступала Лидия - в красной тунике похожая на жрицу Диониса. Философ Н.Бердяев утверждал, что Зиновьева-Аннибал была «дионисической, бурной, порывистой, революционной по темпераменту, стихийной натурой».

Лидия хотела проводить и женские вечера, даже название придумала, в память о Сапфо, – Фиас. По мысли Лидии, это должен был быть союз женщин, основанный на раскрытии собственной красоты и красоты мира, влюбленности в свой пол. Но этот замысел остался не воплощенным.

Вячеслав Иванов увлекался учением философа Владимира Соловьева о Софии – вечной и мудрой женственности мира. Развивая идеи Соловьева, Иванов убеждал Лидию, что любовь не может быть эгоистичной, что любимого надо дарить другим, и только тогда любовь разольется по миру. В качестве практического шага супруги решили привлечь в семью третьего или третью. (Это было время очень смелых экспериментов, но идея тройственных любовных союзов - это хорошо забытое старое: такие отношения между тремя девушками придумала и всячески поощряла Сапфо в своем фиасе.) Сначала Иванов и Зиновьева-Аннибал вовлекали в свою затею молодого поэта Сергея Городецкого, и тот будто бы сочувственно отнесся к ней, но… Любовь к собственной жене оказалась живее, чем искусственно сконструированный треугольник. Другой кандидатурой на роль «третьей» была художница Маргарита Сабашникова, жена поэта Максимилиана Волошина. Что из этого вышло, не очень понятно. Одни утверждают, что между женщинами возникла любовь, другие говорят о чрезмерном увлечении Маргариты главой «семьи». Так или иначе, но о гармоничных отношениях и речи быть не могло…

Почему же в незапамятные времена Лесбийке с легкостью удалось то, что оказалось неосуществимым всего сто лет назад? В древности человек любил безоглядно. Этого уже никак не могло быть в христианских странах, на рубеже XIX-XX веков, тем более в России. Русский Эрос сдержан и богобоязнен. Даже пускаясь во все тяжкие, русский человек сомневается, мучается, кается. Эти мучения испытывали и большинство наследниц Сапфо, о которых шла и пойдет еще речь.

Да, в русской литературной среде все-таки встречались странные семьи: в предыдущем столетии это была чета Панаевых и великий поэт Некрасов, чуть позже описываемых событий – супруги Брик и великий Маяковский. Но это были стихийно сложившиеся отношения, когда, по большому счету, третий осознавал, что он «третий лишний», да поделать ничего мог. Уйти – это было смерти подобно. И эти, по-своему несчастные семьи, конечно, не придумывали идейного обоснования создавшемуся положению.

Горький опыт союза a trois нашел отражение в повести Л.Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода». Это первая повесть о сапфических отношениях, потому что проблему своей семьи писательница перенесла в семью лесбийскую. В повести старшая подруга тоже решает «поделиться» юной любовницей с другими, отпустить ее в «настоящий мир». Старшая знакомит младшую с живописцами из кружка «33 художника». Девушка позирует им обнаженной, и рождаются тридцать три «ню», однако ни в одном портрете героиня не узнает себя. Она как бы раздроблена на множество осколков и к тому же отчасти принадлежит всем тридцати трем художникам. Выход в настоящую жизнь оказался разрушительным для обеих. Старшая подруга, мучительно переживая психологическую драму, в конце концов, кончает жизнь самоубийством.

Тираж скандальной книги был арестован, дело дошло до суда. Однако повесть была по-своему целомудренной: да, изображена любовь женщины к женщине, но ни одной эротической сцены, тем более, порнографии. Поэтому судьи не усмотрели в книге «ничего, явно противоречащего нравственности и благопристойности», и повесть поступила в продажу.

Как и во времена Сапфо, так и в начале XX века, мир женщин был лишь слабым отражением большого мужского мира, со всеми его недостатками и пороками. Дионисийские вечера в «Башне» были всего лишь невинной карнавальной игрой. На этих вечерах бывал, к примеру, поэт М.Кузмин, известный петербургский гомосексуалист. Помимо салонных связей, он был завсегдатаем «голубого общества» натурщиков, банщиков и просто мужчин-проститутов – все они были милы Кузмину. За год до появления «Тридцати трех уродов» Кузмин опубликовал первую повесть о гомосексуалистах «Крылья». В сборнике «Занавешенные картинки» он так живописал своего «наложника»:

…Чтоб расширялася спина

В два полушария округлых,

Где дверь запретная видна

Пленительно в долинах смуглых…

Такие, с позволения сказать, «искания» вызывали сочувственное понимание в художественной и интеллектуальной среде. Тот же Вячеслав Иванов писал о Кузмине: «В своем роде пионер грядущего века», - и далее: «Гомосексуальность неразрывно связана с гуманизмом…»

Можно вспомнить еще «Обезьянью вольную палату», придуманную поэтом и писателем А.Ремизовым и философом В.Розановым, на заседаниях которой царил дух веселой похабщины… И так далее, и так далее.

Таков был мир в порубежные годы. И все-таки сквозь наносные «искания» пробивалась истинная, искренняя любовь.

Летом 1907 года Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал уехали в Загорье Могилевской губернии. Сомнительные эксперименты остались в прошлом. Супруги, как молодожены, катались на лодке, собирали грибы и ягоды. Это были последние безмятежные дни их совместной жизни. В окрестных селах свирепствовала скарлатина. Лидия, добрая душа, помогала крестьянкам выхаживать больных детей, не подозревая, что сама она в детстве не переболела скарлатиной. Она заразилась, стала быстро угасать и 17 октября скончалась в объятиях мужа. Вячеслав Иванов и много лет спустя признавался: «Боль смертная той смерти все жива».

Александр Блок, прочитав последний, самый совершенный сборник рассказов Лидии Зиновьевой-Аннибал «Трагический зверинец», сказал: «Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем».

Мирра Лохвицкая и Лидия Зиновьева-Аннибал завершили свой путь, едва перешагнув рубеж столетий, едва вступив в Серебряный век русской поэзии. А вслед за ними явилось племя новых «амазонок». Их сапфическое творчество и лесбийская страсть достойны отдельного рассказа.

* * *